(Отрывок из новой книги «Они читают»)
...Утро было наполнено особенным, радостным смыслом. За окном сияло майское небо, из папиной «Спидолы» звучала мощная музыка, на фоне которой раздавались торжественные голоса. Мама в сотый раз давала папе наставления по сохранению моего здоровья в колонне демонстрантов. И чтобы я не потерялся во время демонстрации! Само слово «демонстрация» звучало, как широкий фортепианный аккорд, и вызывало смутный образ людей с красными флагами и лозунгами, стоящих плотной стеной.
Папа тщательно завязал шнурки на ботинках, надел светлый мягкий плащ и шляпу, а потом перекинул наискось через плечо тонкий ремешок от футляра с кинокамерой «Экран», на котором болталась привязанная за витой коричневый шнурок коробочка с экспонометром. Мама проверила мою одежду, поцеловала, и мы с папой спустились по лестнице во двор. Солнце ударило в глаза.
Я шел, и меня переполняло счастье. Папин завод был неподалеку, и заводчане стекались к нему со всех сторон. По улице сегодня не ездили машины, люди с красными повязками на рукаве распоряжались через серебристые колокола громкоговорителей и строили всех в колонну, над которой качались высокие красные шесты с транспарантами и знаменами. Мы с папой подошли к группе людей в почти таких же шляпах и плащах, как у него. Они собрались чуть наособицу, впереди колонны, одного я знал – его называли главным инженером, его сын приходил к нам домой, и мама учила его музыке. С ними стояли празднично одетые женщины, у которых на пальто были прикреплены красные банты. Папу приветствовали, здоровались за руку, что-то говорили, стараясь перекричать музыку из репродукторов, установленных на грузовике. Показывали на меня, улыбались, а один высокий мужчина в зеленой шляпе громко крикнул: «Смена подрастает!» Кто-то вручил мне маленький первомайский флажок. Папа достал кинокамеру и стал снимать, люди смущались, не знали, как себя вести при съемке, некоторые махали руками, другие качали головами в такт музыке.
Потом дали общую команду, все выровняли шеренги, и мы пошли по улице. Папа то крепко держал меня за руку, то пытался снимать на ходу, и тогда меня перехватывала женщина в круглой шляпке кастрюлькой и вела рядом с ним, а я размахивал флажком.
Улица тут делала поворот, а дальше недалеко было и до школы. Я зашел за Ленкой домой, и просто залюбовался, какая она была красивая и праздничная, и когда она мне улыбалась, меня словно обдавало горячей волной. Потом она крепко взяла меня под руку, и мы полетели в школу, поднявшись в воздух над парком-дендрарием. Сверху были видны дорожки, по которым мы с Серегой одно время прибегали по утрам с разных концов парка к маленькому озерцу с островком, и здесь на берегу делали зарядку.
У входа в институт математики и механики стояли две огромные бетонные чаши, цветники, в которых цветов никогда не было. Если я опаздывал в школу, Ленка ждала меня, сидя на краю левой чаши и выставив коленки из-под коротковатой формы. По этим коленкам я узнавал ее издалека. Здесь мы спустились на землю, перешли на шаг, и вскоре оказались у школьной ограды: Ленка подошла к нашим девчонкам, а я к парням. Когда мы учились в младших классах, то ходили вокруг школы по этой ограде, на которой сверху были почему-то прибиты плашмя широкие доски, и получался такой рискованный путь на высоте. Но сегодня нам, старшеклассникам, было не до заборов. Завхоз выдавал нам разные флаги, портреты на длинных палках, а впереди наш 10 «а» должен был катить на велосипедных колесах большую конструкцию-телегу с буквами и цифрами, которые складывались в название и номер школы: «Средняя школа №43 имени Николая Островского». В общей праздничной суматохе, стоя у телеги и глядя на школьников, на учителей и нашего директора, я вдруг почувствовал, что мы стали, в общем-то, взрослыми, и старше нас в школе никого нет, только они. Поэтому мы катим телегу и слушаем инструктаж, когда и как сворачивать знамена после того, как пройдем площадь, и где будет стоять машина, на которую мы должны их сдать.
С нашей улицы мы вышли на большую и широкую Первомайскую, а слева стояла и пропускала нас заводская колонна: у большей части из нас родители работали на заводе.
Дальше начинался затор, потому что на площади у Политехнического института, проще говоря, УПИ, сходились разные колонны, и иногда подолгу приходилось ждать, пока пройдут школы и разные организации, чтобы выйти на проспект Ленина. Но уж когда мы двинулись вперед... Мы же металлурги, наша сила, как известно, в плавках, и там, на проспекте, нашу колонну эм-тэ, то есть металлургического факультета, могли бы потеснить разве что радисты с их воплями «Попов, мы идем». Но пусть они орут в свой День радио, когда их приходилось порой разгонять струями из брандспойтов пожарных машин.
А сегодня здесь, на проспекте, мы влились в мощный поток безостановочного людского движения, который втекал под знаменитый мост на Восточной. Несмотря на милицию, студенты прорывались наверх, где шли поезда Транссиба, и орали оттуда приветствия своим факультетам, которые отзывались общим ревом и колыханием флагов. Я как комсорг группы, обязан был следить, чтобы этого безобразия не происходило. Но однажды и сам залез наверх и... В общем, потом был комсомольский разбор полётов. А чего бы иначе стоили мы, люди огненной профессии?
Валентина шла рядом и поглядывала на меня довольно откровенно. Перехватив мой взгляд, она улыбнулась ослепительно, так что обозначились ее знаменитые роковые ямочки на щеках. Когда она так смотрела и улыбалась, я невольно вспоминал Федькины рассказы о ночи в колхозном стогу на студенческой картошке и про выступающие тазовые косточки, которые ему все время мешали: речь шла как раз о любвеобильной обладательнице ямочек. Ага, счазз! В другой раз.
За мостом движение заметно ускорялось. Иногда наши цеха и отделы переходили на быстрый шаг, и даже подбегали, чтобы ликвидировать разрыв в колонне. Так и бежали рядами, женщины брали друг друга под руки. Я все посматривал на своего Димку, который вместе с еще несколькими детьми сотрудников нашей центральной заводской лаборатории ехал в колонне на урчащем «уазике» со снятым верхом, со всех сторон увешанном щитами с лозунгами. Димкин вязаный шлемчик-буденновка смешно торчал в щели между этими щитами. Вот, напросился с отцом на демонстрацию, а силенок еще маловато. Хорошо, что разрешили посадить малышей на машину.
– Скорее, скорее! – это чтобы к площади все подошли сплошной слитной массой, и выслушали свое, засекреченное приветствие: «Первомайский привет трудящимся предприятий Кировского района!» Нет, чтобы прямо сказать: вносящим свой вклад в обороноспособность нашей страны, такой, что супостатам мало не покажется! Но нет, общие слова, и все! Слишком много общих слов.
Сложные сейчас времена. Настолько сложные, что непонятно, как жить дальше. В первомайской колонне не стало былой мощи и многолюдности. Временами кажется, что она вот-вот выродится в редкую разрозненную вереницу людей, которые норовят свернуть в сторону и разойтись по своим невеселым делам. С полдороги меня не покидает одна мысль: «Что вообще я здесь делаю? Кому и что я демонстрирую? Кто эти люди на трибуне, под руководством которых мы пришли к явному краху экономики и идеологии». Вон они, стоят поверх издевательской ленинской фразы, выложенной по граниту бронзовыми буквами: «Все, чего мы достигли, показывает...» И чего мы достигли? Все, это в последний раз!
В последний раз пройти между двумя шеренгами людей в форме, которые не дают раньше времени рассыпаться демонстрантам, выполнившим главную задачу – прошагать перед трибуной и доказать кому-то, а прежде всего – самим себе, что все идут правильным путем, и вообще все путем. Броня крепка и танки наши быстры. Мы все можем! Мы едины в своем движении вперед, пока не укажут, куда нужно свернуть.
Свернуть нужно налево, где длинной вереницей стоят грузовики, в которые ответственные сдают сворачиваемые на ходу знамена, транспаранты и лопаты портретов. Школы, институты, заводы – все, кто прошел путь до конца, и сейчас могут отметить праздник, как положено, как следует.
Папа не сдает флага или транспаранта, этим занимаются другие. Он крепко держит меня за руку и наискось переводит через еще закрытый для транспорта перекресток туда, где уже ползут один за другим трамваи. Мы садимся на восемнадцатый номер, который подходит совсем не с той стороны, откуда ему надлежит появляться в будний день, но везет нас в нужное место – к Площади металлургов. Недалеко от трамвайной конечной, переселённые из своего старого, но еще крепкого деревянного дома с большим садом, который пошел под снос ради серой кирпичной пятиэтажки, живут на втором этаже бабушка и дедушка.
Там уже накрыт стол, бабушка возится с горячим пирогом, а дедушка достает снизу из буфета бутылку с домашним смородиновым вином, все вместе садятся на диван и стулья: здесь и мы с папой, и мама с сестрой, которые нас обогнали, тетя с дядей, вокруг ходит и мяукает рыжий кот. Ноги гудят после демонстрации, все такое вкусное, и все счастливые, любимые и все любят меня.
Взрослые надолго застревают за столом, разговаривают, смеются, а я тихонько пролезаю низом между их ног и стульев и перебираюсь в соседнюю комнату. Здесь я подхожу к старинной этажерке с книгами, смотрю на плотный ряд корешков и наугад вытягиваю тяжелый том с оранжевым переплётом, на котором поблескивает золотое тиснение. Сажусь поудобнее на диван, опираясь локтем на круглый валик, открываю книгу, нахожу для порядка начало какой-то главы и читаю...